— А соус у тебя вкусный получается?

Она засмеялась, расцвела радостью, и я на мгновение подумал, что моя надежда, чего доброго, может оказаться такой же скромной и легко исполнимой. Она как-то неуклюже скрылась в спаленке, на ходу пытаясь одергивать свою коротенькую майку. Почти тут же появилась вновь, одетая в брюки, на ногах у нее уже были все те же цветастые босоножки. — Я на минутку выскочу. Я увидел ее в окно: она вдруг возникла за домом, там — я только сейчас это заметил — имелся маленький огород. Увязая каблуками в земле, с фонариком в руке, она хлопотала на грядке, среди высоких растений, подвязанных к жердям. Появилась она, неся что-то объемистое в подоле майки, прошла в кухню. Я ее видел через дверь — то целиком, то руку, то прядь волос. Она повернулась к стенному шкафчику, вытащила кастрюлю, потом миску. Тщательно перемыла помидоры, не все сразу, а по одному, и теперь, склонившись над разделочной доской, быстро орудовала большим ножом, нарезала травы. Лезвие мелькало вплотную к пальцам, она действовала уверенно. Я с удивлением увидел, что Италия была поварихой аккуратной и опрятной, она полностью владела и своими движениями, и своей кухней. Я сидел и покорно ждал, поджавшись и немного даже оцепенев, как и подобает почтительному гостю. — Уже почти готово.

Она вышла из кухни, закрылась в ванной; слышно было, как зашуршала вода в душе. Я взбил подушки, что лежали вокруг меня на диване. Вкусный запах свежей помидорной подливки распространился по комнате, голод у меня взыграл по-настоящему. Я взглянул на плакат с шимпанзе, держащим в лапах детский рожок, — шимпанзе сейчас был вылитый Манлио. Я улыбнулся ему, как улыбаются малость туповатому другу. В ванной вода полилась вовсю, потом ее закрыли. Донеслось два-три звука, Италия вышла. Вымытые ее волосы казались теперь деревянными. На ней был бежевый банный халат. Она затянула мохнатый пояс и удовлетворенно вздохнула.

— Я опускаю макароны.

Она снова юркнула в кухню. Проходя мимо меня, она обдала меня запахом талька, это был нежный, почти ванильный аромат, кукольный аромат.

— Пива выпьешь?

Она принесла мне пива, потом исчезла и появилась вновь со столовыми приборами. Я поднялся, хотел помочь.

— Ради бога, не двигайся, — сказала она, — прошу тебя.

В голосе ее была забота, заботливыми были и руки. Я тихонько смотрел, как она накрывает на стол с быстротою, совершенно изумительной для этого ночного часа. Мне казалось, что я вижу ее впервые, — словно бы ее тело, сейчас прикрытое банным халатом, никогда не было моим. Она умела сервировать стол, аккуратно раскладывала ножи, вилки и салфетки. Поставила в середине стола свечу. Остановилась прямо передо мной, подняла одну бровь, сморщила нос и чуть обнажила верхние зубы, словно мышка-грызунья.

— Потверже? На зубок? — писклявым голосом спросила она.

— На зубок.

Я тоже наморщил нос, желая попасть ей в тон, и заметил, насколько нос у меня оказался менее подвижным. Она засмеялась, потом мы засмеялись вместе. Она была не просто веселой, тут подымай выше — она была счастливой.

— А вот и мы! — Она выступила из кухни, неся в руках большую супницу. Поставила ее на стол. На груде спагетти, в самом ее центре, виднелся пучок базилика, пристроенный туда на манер цветка. Италия наполнила мою тарелку, потом уселась напротив меня, положила на стол локти.

— А ты есть не будешь?

— Я потом.

Я погрузил в спагетти вилку, мне хотелось есть, такого голода я не испытывал уже целую вечность.

— Вкусно получилось?

— Очень.

Спагетти и в самом деле были по-настоящему вкусны, Анджела. Самые вкусные спагетти во всей моей жизни. Я ел их под пристальным взглядом Италии, она не теряла из виду ни одного моего движения. Казалось, что она и сама тоже ест, смакует со мною каждый кусочек.

— А еще хочешь?

— Хочу…

Поесть досыта — это было удовольствие, о котором я давно забыл. Я отправлял спагетти в рот целыми вилками, одну за другой, и чувствовал, как прибывают мои силы. Я потянулся за бутылкой пива, которая стояла в отдалении, она тоже двинула рукой — наверняка хотела мне помочь. Возле ледяного стекла бутылки я наткнулся на ее ладонь — горячую, трепещущую. Пива я себе налил неловко, плохо следя за тем, что делаю, пена так и полезла из стакана. Перед этим мне с трудом удалось оторваться от руки Италии, так приятно было. На долю секунды мне захотелось уткнуться лбом в ее ладонь, она так славно поддержала бы мою отяжелевшую голову.

Италия тогда посмотрела на маленькую лужицу пены, что расползалась под стаканом. В ее глазах был какой-то особый свет, он гулял прямо под кожей ее лица, принимал форму хрупкого, видимого лишь избранными ореола. Мне показалось, что она вдруг разом погрустнела. Я следил за появлением этой грусти по темной дорожке шеи, ушедшей в тень; дорожка эта доходила до самых ребер, где поднималась выпуклость грудей. Она заметила мой взгляд, запахнула банный халат и сверху прикрыла грудь еще и рукой. Теперь она была освещена, освещена скудным сиянием свечи, сидела сомкнув на груди руки, похожая на амура в ночи, — и смотрела, как я ем.

Подъехав, я остановился там, на асфальтовом пятачке, сразу за линией олеандров. Я смотрел на закрытые ворота, на дом, видневшийся позади них. Хорошо была видна шиферная крыша, ослепительно белые стены, фосфоресцирующие сиянием… В дом я не вошел, остался в машине и поеживался от сырости. В какой-то момент я даже задремал, уж не знаю насколько. Малолитражка Эльзы была запаркована под камышовым навесом. Сама Эльза недвижно отдыхала в постели и ведать обо мне не ведала. Я смотрел на предметы, которые мало-помалу высвечивала заря, на пустую веревку для белья, на наши велосипеды, прислоненные к стене.

Сейчас в небе, вместе с первыми сполохами солнца, расходилась густая голубизна. В чистом как стеклышко воздухе все стало видно как на ладони. Если ночь взяла меня под защиту, то свет выставил напоказ. Я вытянул шею, чтобы вписаться в маленький прямоугольник зеркала, и увидел собственное лицо. На нем успела отрасти щетина.

Я вышел из машины, прошелся вдоль изгороди, пробрался через камышовый островок и оказался на пляже. Там — никого, только море. Я дошагал до песчаной полосы и уселся в нескольких шагах от воды, там, где песок еще оставался сухим. Дом был прямо за мной. Выгляни Эльза из окна своей спальни, она увидела бы на пляже далекую точечку моей спины. Но она спала. Возможно, в фазах, близких к пробуждению, она разыскивала для себя другую судьбу и погружалась в нее с такою же уверенностью, с какою ныряла в море, без единого всплеска уходя в воду.

Тело, Анджела, оказывается, может любить то, что ум отвергает? Вот какая мысль одолевала меня, когда я возвращался в город. Как-то раз я из вежливости отведал в одном крестьянском погребе некий особый сыр, хранившийся в земле, — корка у него была покрыта черной плесенью, запах он издавал замогильный, но внутри, к моему великому удивлению, таил вкус сильный и вместе с тем изысканный. Во рту у меня остался привкус колодца, привкус чего-то глубокого, он нес в себе сладкую ностальгию — и одновременно все неприятное, что было в этом сыре, в его пронзительном аромате.